Отправлено: 15.03.11 22:30. Заголовок: Воспоминания о ВОВ

Война не спрашивала, сколько тебе лет, — говорит Клавдия Васильевна Богатырева. — Вот я еще девчонкой была, а что, мало разве пережила? Война нас застала в Енакиево. Наш дом сразу разбомбило, хорошо, все живы остались. Отца забрали на фронт, а мы кое-как зиму пережили и отправились в Орловскую область к родственикам. Пешком, естественно. По дорогам целые реки таких же горемык тянулись. Самому младшему, Вите, было всего два года, мы его по очереди несли на руках, мне десять лет, старшему, Толику, — шестнадцать, сестре Маше — тринадцать. Шла с нами и старенькая бабушка.
За весь путь подвезли нас только одни раз. Топали мы по дороге, вдруг из-за поворота выскочила машина. Все разбежались, а я стою как отупевшая, будто неживая, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Машина хотела меня объехать. Мне б стоять, как стояла, но тут мой столбняк прошел. Машина направо — и я направо, машина налево — и я туда. Вышел тогда из машины немецкий офицер:
— Матка, чей это есть кинд?
Мать так и думала, что немец меня сейчас пристрелит, а он сунул руку в карман, достал кусок сахара, дал мне, потом посадил нас в машину и подвез до развилки.
Продукты у нас закончились быстро, приучились мы побираться. Сначала стыдно было: как это — просить? А потом привыкли, голод — он к чему хочешь приучит. Иной раз и неплохо подавали. Один дом до сих пор перед глазами стоит. Как с картинки. Стены выбелены, на плетне кубаны сушатся, подсолнухи желтыми головами кивают. Вышла навстречу женщина.
— Ах, бедная ты, бедная! — сказала матери. — Как мне тебя жалко! Куда же ты детей ведешь и что вы будете делать?
— Что Бог даст, — ответила мать.
Женщина вынесла целое блюдо настоящих вареников, политых сметаной! Да мы таких до конца войны не видели. Как на них накинулись! А женщина попросила мать:
— Отдай мне младшего сыночка. У нас с мужем детей нет, воспитаем как своего.
Долго уговаривала, расписывая, какое у них с мужем крепкое хозяйство, но мать ни в какую не соглашалась.
— Он у тебя в дороге с голоду помрет, — наконец рассердилась на материну несговорчивость женщина.
— Помрет — я его похороню и буду знать, где его могилка, — ответила мать. На этом разговор и закончился.
Мама у нас была чудесная, я все время вспоминаю ее и плачу. Помню, голод, холод, а она сядет в хате на печку, нам носки вяжет и песни поет. И когда домой шли, во время бомбежек все нас в кучку, как цыплят, собирала:
— Давайте сюда, деточки, если убьют, так всех вместе.
Пришли в родную д. Пересуху уже осенью. Дали нам шесть копен ржи, обмолотили — это и было наше пропитание. Перезимовали, весной выстроили шалаш, в нем жили.
С 1943-года в нашей деревне стояла воинская часть. Был там Сережа Расторгуев, невысокого росточка, плотненький. Ох, и любили мы его! Настоящий артист был. И сейчас смотрю по телевизору группу «Любэ» — и все мне кажется» что Николай Расторгуев на того Сережу похож. Сережа давал нам целые концерты. Бывало, отбросят борта у машины, и он там, как на сцене, представляет. На нем надето несколько драных рубах, Сережа «пляшет» на лопатке, кричит: «Жарко!» — и сбрасывает одну за другой рубахи. Потом «заплачет»: «Ой, моего брата Вовочку волки съели». Товарищ ему подыгрывает: «Кто тебе сказал?» — «Да он сам только что».
А то натянет между яблонь проволоку и ходит по ней. Но не всегда весело было и Сереже Расторгуеву. Ведь не надо забывать, что шла война и Сережа свои представления устраивал после боев. Однажды он ветретил мою сестру Марию. Она была высокая, красивая.
— Эх, девчонки, — сказал Сережа, — вы все лейтенантов любите. Я теперь тоже лейтенант, и оружие мне выдали.
А у самого к поясу лемех плуга привязан — капитана изображал, а лемех будто кобура с пистолетом. И глаза у парня грустные-грустные, слезы в них стоят. Таким запомнился нам Сережа Расторгуев.
Однажды он не вернулся из боя; нам сообщили, что молодой солдат погиб. Вся деревня о нем горевала как о родном. В июльские дни 43-го года много погибло народу: шла битва на Курской дуге. Когда началось наступление, каждый день везли раненых. Все деревенские дома превратились в лазареты. Сестра Мария ходила помогать, а я по малолетству боялась. Страшно там было: кровь, стоны, тяжелый спертый воздух и тучи мух.
Помню, как хоронили командира. Бурка его фамилия была. Из соседнего дома вынесли гроб, обитый красной материей, на нем — фотография. Под руки вывели лейтенанта раненого, с забинтованными рукой и ногой. Он очень плакал и повторял:
— Прости меня, командир, я все поле облазил на четвереньках» но самого главного не нашел.
Позже мы узнали, что командиру снесло голову, поэтому и хоронили его в закрытом гробу. Из другого дома вынесли еще один гроб. Хоронили капитана, лицо его было белое-белое, говорили, что он грудью закрыл амбразуру пулемета. Каждый день на войне совершали подвиги. Когда гробы стали опускать в могилы, налетели немецкие самолеты и начали обстрел. Деревенские разбежались, а бойцы не дрогнули, будто и не замечали врагов. И, что интересно, ни одна пуля в цель не попала.
Вот такое оно было, мое военное детство. А в 43-м на нашу землю пришел мир. Теперешнему поколению не понять, как трудно приходилось, но забывать о прошедшем нельзя и нельзя пытаться исказить историю, иначе мы предадим таких парней, как Сережка Расторгуев, командир Бурка и тех, имен которых не узнаем уже никогда.

 Отправлено: 31.03.11 20:04. Заголовок: В селе прочно и надо..

В селе прочно и надолго обосновался немецкий гарни¬зон численностью до роты. Комендантом гарнизона стал гауптман, то бишь капитан с распространенной немецкой фамилией — что-то вроде Миллера. Красивый мужчина, довольно вразумительно изъяснявшийся на русском язы¬ке, как выяснилось позже, добрый человек.
Немцы заняли деревянный двухэтажный дом и особ¬няк. По вечерам в селе стало шумно. Пиликали губ¬ные гармошки, на просторном балконе барского дома гремел аккордеон — заграничная штучка, мало кому из крестьян известная. Почему-то играли преимуще¬ственно одну и ту же мелодию, ритмику которой хоро¬шо передают слова, которыми мы, дети, подпевали ей: «Машины-шины-шины! Машины-шины-шины!» Уже в се¬редине 50-х я услышал ее снова в исполнении артистов из ГДР. Она была одно время очень популярна у нас, а называлась, как я узнал, «Дятел».
Тон жизни села немцы стали задавать не потому, что они такие уж резвые супротив псковских, а потому, что аборигенов в селе жило всего несколько семей. Они за¬нимали оба кирпичных дома и дом акцизного чиновника, если не считать дома мельника. И вот в селе, в обстанов¬ке, как оказалось, неустойчивого равновесия, сложилось и стало существовать человеческое сообщество. Глубин¬ная суть происходящего для меня отсутствовала, я помню лишь внешние признаки сельского бытия в первую пору оккупации.
Например, помню вечер. Наверно, он вобрал в себя многие подобные вечера. Но вот он...
На землю медленно опускаются сумерки. Верхи де¬ревьев красны от заходящего солнца. Переделав свои дневные дела, мои односельчане устроились перед до¬мами и ведут тихие крестьянские беседы. На ель по-среди поляны сел аист. Бахромчатая, как угол портье¬ры, нижняя ветвь упруго качается под грузом большой птицы. Аист машет бело-черными крылами и упрямо, перебирая нескладными длинными ногами, взбирается по провисшей лапе ближе к стволу. Потом, устав бо¬роться с собственным весом, взмывает вверх, чтобы тут же опуститься на вершину соседнего ясеня, где на обширном, похожем на воз, гнезде рыболовным крюч¬ком торчит другой аист. Тучи стрижей с криком носятся в небе. Между ними как бы в задумчивости парят ла¬сточки: помашут крылышками, помашут и будто замрут на мгновенье. Все карнизы и едва заметные выступы особняка унизаны гнездами.
Гремит аккордеон, энергично выводя «Машины- шины», немцы подпевают. Огромный цветник в форме звезды с алым контуром благоухает в вечернем воздухе. Мне кажется, я и сейчас еще выделяю из этого сложного букета сладковатый аромат душистого горошка. Никогда больше в жизни мне не доводилось общаться с таким ко¬личеством цветов. Гвоздики и георгины, левкои и львиный зев, душистый горошек и душистый табак, бессмертники с таинственным запахом, лилии, тюльпаны — эти цветы я знаю с детства, может быть, с тех летних вечеров, кото¬рые первыми вошли в мое пробудившееся детское со¬знание. И любимый всеми жасмин. У нас на Псковщине кусты жасмина растут выше крыш, а на Урале, где я живу сейчас, он почти незнаком.
У замка — вазоны из красного гранита на высоких, гра¬нитных же, постаментах. Немцы собрались на скамейках возле клумбы. Здесь же крутятся дети. Взрослые пред-почитают держаться поодаль.
Среди немцев я выделяю двоих: Вилли, которого наши тут же назвали Вилли Синяя Переносица, и Ганса — за-стенчивого парня с большими голубыми глазами за сте¬клами очков. Это последнее обстоятельство — главная причина, почему я всегда держусь от него неподалеку. Вилли по мирной профессии — артист цирка. Вокруг него всегда толпа. Если Вилли раскроет рот, все хохочут. Он стучит себя по голове, и изо рта у него выскакивают раз¬ноцветные шарики. Он дернул кого-то за ухо, и из уха к общему смеху и недоумению в котелок со звоном сыпят- ся монеты, засунул руку за пояс моих штанишек — и вы-тащил цветок.
И вообще Вилли запросто заходит к русским домой, отчаянно коверкая слова, беседует о жизни и всегда за-канчивает визит словами: «Все путет карашо!»
Ганс повсюду сопровождает Вилли, он таскается за ним, как нитка за иголкой. Помалкивает и улыбается. Только освоившись у нас, он начал раскрывать рот, да и то для того лишь, чтобы, подражая духовому оркестру, с большим мастерством наигрывать на губах марши. Мы уверены, что до войны он был музыкантом.
Я пытаюсь вспомнить еще кого-нибудь из немцев, но не могу.
Впрочем... Но об этом впереди.
Комендант Миллер подошел однажды к толпе кре¬стьян и начал бурно возмущаться. Как выяснилось, к нему на прием пришел директор начальной школы, здание которой располагалось в километре от села на большаке, и, робея, предложил срочно изменить форму клумбы со звезды на свастику. В изложении матери, возмущенный этим немец выражался прибли-зительно так:
- Я фыгнал этот свиння! Наш свастик мошет пыть толь¬ко на снамя. Он не мошет фаляться семля. Ферфлюктер шайзе! Он мошет предать кто укотно!
Клумба-звезда так и осталась нетронутой в этом году. А следующей весной ее сделали круглой.
Миллер был комендантом в нашем селе без малого два года. Этого человека отличали порядочность и, как ни странно это звучит применительно к оккупанту, челове-колюбие. Он неоднократно предупреждал жителей о го-товящихся облавах, о предстоящих поборах, о грядущем приезде эсэсовцев. Делал это он очень аккуратно, буд¬то невзначай проговаривался, оставаясь наедине с кем- нибудь из наших.
Часто таким поверенным была моя тетка, недавняя де¬сятиклассница, которой приходилось иногда играть роль переводчицы у какого-нибудь визитера из города. К Мил¬леру со всей волости, минуя местные органы самоуправ¬ления, т. е. старосту, смело шли жаловаться на солдат или полицаев и находили защиту.
Вот эпизод из 1943 года.
Как сейчас помню, раннее утро. На мокрой от росы траве перед башней замка стоят навытяжку два не-мецких солдата. Покуривая, из окна башни, где-то на уровне второго этажа, на них смотрит Миллер и что-то говорит, а потом начинает подавать команды. Солдаты то бегут, то падают и ползут по-пластунски, то вскаки¬вают и начинают маршировать строевым шагом. И сно¬ва пробежка, и снова падение. И так до полного изне-можения.
- Это такие-то, — мать называет немцев по именам, — вчера в Свистогузове у бабы Варушки поросенка украли.
На Ванюшкином хуторе
Ванюшкин хутор, где мы стали жить, находился совсем рядом с селом: повернешь от каретного сарая в аллею к кладбищу, пройдешь по ней метров пятьдесят и нырнешь под кроны деревьев вправо по тропке.
Тропка поднимается на холмик прямо к небольшой избе. Изба да сарай на пригорке — вот и весь хутор. Ябло¬ни вразброд спускаются с холма, а между ними грядки. Перед домом — кусты роз, а сбоку от дома — огром-ный куст-дерево, «заморское вишенье», как называли его крестьяне. В округе это единственное такое дерево. Много-много лет спустя я узнал, что оно называется ир¬гой, и рядом с домом, где я сейчас живу, оно шпалера¬ми растет вдоль домов. «Вишенье» — предмет обожания воробьев и детишек из-за всегдашнего изобилия сладкой ягоды, после которой во рту и свежо и приятно.
Такими вот хуторами в первые годы советской власти были утыканы все пахотные земли на Псковщине: получил мужик на себя и семью в соответствии с количеством едо¬ков земельный надел (в среднем около пяти гектаров) и перевез на него из деревни дом — теперь мы, мол, сами с усами. Мой престарелый дядя уверял меня, что на этих «отрубах» урожай ржи в 50 центнеров с гектара был нормой. Но это было до коллективизации.
Таким вот манером стали хуторянами и оба моих деда. А хутор отцова отца был отлично виден с Ванюшкиного хутора. Дед, не пожелавший стать колхозником, перевез свой дом в Новоржев. Но и по сей день можно прийти на «пячину маво деда» и посидеть на каменьях, на которых зиждились постройки вроде как фамильного гнезда.
- Выйдешь, бывало, из дома, — рассказывал отец, — глянешь: перед носом Алтун, чуть левее у озера хутор нашего однофамильца и родича, чуть правее — Ванюш- кин хутор, дальше — Скамейкин, повернешься еще на 90 градусов вправо — Канашовка, еще чуть, через ру¬чей — Свистогузово. А всей-то пашни кот наплакал: ква¬драт со стороной полтора-два километра, а вокруг лес.
Да и земля вся в каменьях. У нас на родине считается: камни растут. Сколько ни убирай, а на следующую весну их опять видимо-невидимо. Большие валуны раскаляли ко¬страми, а потом поливали холодной водой, чтоб они рас¬сыпались. Со стороны посмотришь — мужики, как мура¬вьи, облепят валун с жердями и пытаются его то откатить, то расчленить на части.
Ванюшкин хутор стоял на отшибе. От огородов хутор отделяла мощная стена особой породы елей, которы¬ми от северных ветров отгораживается весь российский северо-запад и Финляндия тоже, елей тонконогих, но вы¬соких, с размашистыми и густыми ветвями. Посаженные вплотную, они создают могучий, неодолимый для ветров заслон. С другой стороны хутор был отделен аллеей, об-саженной липами и сиренью. А между елями и аллеей, подступая к хутору, расположилась небольшая, но не-пролазная болотина, густо заросшая ольховником.
Особое очарование хутору придавал колодец, нахо¬дившийся в низинке. Над колодцем торчал высокий говор¬ливый журавель с кованым запирающимся крючком для ведра. Во мраке колодезного сруба шевелилась вода, тя¬желая, как ртуть из разбитого градусника. В ведре вода теряла свою загадочность и становилась обычной — про¬зрачной и вкусной.
Нам говорили, что в нашем колодце жил водяной, ко¬торый стягивал к себе детей, если они заглядывали в воду без взрослых. И еще в колодце жили ласточки. Стоит только загреметь ведром, цепляя его к журавлю, как из колодца вылетает стайка ласточек и, выделывая пируэты, уносится в ясное солнечное небо.
А так у колодца можно было сколько угодно играть, бегать или опускаться на коленки и нюхать незабудки. Ма-ленькие доверчивые цветки эти делали лужок у колодца похожим на кусочек неба, аккуратно уложенный на зем¬лю. Цветки настрого запрещено было обижать — рвать или наступать на них, поэтому лужок голубел и застенчи¬во источал по вечерам тихий аромат.
На болоте гуляли голенастые аисты, строгие необ¬щительные поедатели лягушек. Каких только лягушек не было на нашем болоте! Коричневые, ярко-зеленые, се¬рые, красноватые! Вечером, когда опускались сумерки и трава обильнее, чем от дождя, намокала от росы, они пугали нас, прыгая из-под ног с тропинки в траву. Аи¬сты неутомимо поедали их, высоко задирая клювы. При встрече друг с другом они иногда разражались гневными тирадами, щелкая клювами и откидывая при этом головы на спину. Запальчивая перепалка порой затягивались до неприличия, пока наиболее деликатный из собеседников не выдерживал и, яростно размахивая крыльями, улетал.

 Отправлено: 31.03.11 20:12. Заголовок: ЧП с синяком под гла..

ЧП с синяком под глазом
Как-то пополудни, когда спала дневная жара, в село въехала колонна велосипедистов. Немцы в обмундирова¬нии и с полной боевой выкладкой, обливаясь потом, кру¬тили педали. Колонна передвигалась вместе с облаком пыли. «Старожилы» встречали приезжих шутками и сме-хом. Колонна пристроила велосипеды в тени деревьев и, оставив дозорных, толпой двинула к озеру с полотенца-ми, снимая на ходу обмундирование.
Несметное количество отличных велосипедов стран¬ным образом подействовало на население: велосипедов перед войной в деревнях были единицы.
- Надо же, — удрученно говорили деды, — техники сколько немец нагнал. И откуда он ее, бес, берет? Мото¬циклов тьма, машин сколько хочешь, а самолетов? Наших вот только что-то не видать...
И правда, наших самолетов будто и не было. Тихо не¬доумевали деды и крутили головами: и как их одолеть, окаянных?
Был в селе дед Лешка. Немцы вызывали у него прямо- таки умиление:
Не так страшен черт, как его малюют. Немцы — культурная нация, не мы, лапотники.
Или, глядя на идущих строем солдат, говорил:
Вишь ты, идут как! А форма?! Будто голубки, не на¬шей рвани чета!
Эти откровения вызывали неприязненное молчание со¬седей. Но возразить было нечего.
Поражало моих земляков и обилие у вражеских сол¬дат предметов, которых не было в обиходе простого со¬ветского человека: авторучек, записных книжек, зажига¬лок, бритв с безопасными лезвиями, фонариков и всякого прочего. Было отчего чесать в затылке колхознику. Тем более что о Красной армии — ни слуху ни духу. Редко- редко, рано поутру или поздно вечером, низко над ле¬сом пробирался одинокий «кукурузник». Это вызывало всеобщее воодушевление: не так уж наши и далеко. Но воодушевления хватало ненадолго.
Ходили слухи, что в лесах встречаются вооруженные люди — красноармейцы и штатские. Кто они? Партизаны или окруженцы? Так как ни о каких боевых делах лесных лю¬дей не было слышно, вести о них вызывали раздражение: «Шкурники — в Красную армию не хотят и от немцев скры-ваются; бандиты — забирают у крестьян одежду и еду».
...Однажды утром среди немцев случился переполох. Группы солдат, скорым шагом или бегом, отправились в разные стороны от села, разошлись по постройкам и паркам. С холма было хорошо видно, как серые фигуры сновали по опушкам, мелькали в парках, шарили в кустар¬никах вдоль дороги.
Засуетились дед с бабкой. Дедушка вдруг принес не¬мецкий тесак и полез под застреху, чтобы спрятать его в соломе — крыша у нас, как и на всех избах, была соло¬менная. Бабушка с узлом побежала за дом. Через неко-торое время она вернулась и взволнованно, еле переводя дух, сказала:
Вот, кажись, и все... Ты, внучок, иди играй и про то, что видел, молчок. А не то всем нам худо будет.
В этот момент несколько солдат появились на тропе и направились к нам. Дед слегка подтолкнул меня, и я пом¬чался в село.
Когда мы, детвора, некоторое время спустя толпой подскакали на прутиках к Ванюшкиному хутору, у сарая валялся всякий хлам, извлеченный из него, в том числе большое количество новеньких зеленых коробок для про¬тивогазов. Немцы построились, поставили перед собой растерянного дедушку с котомкой и куда-то повели его.
Скоро буду, — глухо сказал дедушка. Бабушка ры¬дала.
Мама и тетка от темна до темна пропадали в поле, где догляд за работниками был весьма строг, и потому днем до дому отлучаться не было никакой возможности. Жали рожь и возили ее на гумно.
Вечером мать и тетя побежали к коменданту.
Дедушка вернулся на другой день. У него было раз¬бито лицо, под глазом — фонарь. Но был он бесшабашно весел, будто там, где он был, ему открылось нечто та¬кое, что давало повод для оптимизма.
Ничего, — победно повторял он. — Где наша не про¬падала... Ужотко мы с ними рассчитаемся.
А произошло вот что. В тот вечер, когда прибыли ве¬лосипедисты, один из них куда-то запропастился. Наутро стало ясно, что он исчез. Вот тогда-то и поднялась сума¬тоха. Повальный обыск в селе ничего не дал: немца будто и не было. Однако во время обыска в нашем сарае наш¬ли противогазные коробки, битком набитые листовками, призывающими бить фашистов и содержащими инструк¬ции, как вести себя в оккупации. Дед мой никакого отно-шения к листовкам не имел. Как он сумел убедить в этом немцев, я не помню.
А листовки в наш сарай попали, должно быть, когда рай¬онные власти готовились к подпольной работе в тылу вра¬га. Они, видимо, облюбовали нежилой хутор неподалеку от леса и до поры до времени оставили там на хранение эти коробки, зарыв их не очень тщательно в углу сарая.

 Отправлено: 31.03.11 21:17. Заголовок: Куда пропал велосипе..

Куда пропал велосипедист
Что же произошло с немцем? Его, убитого, нашли де¬душка и бабушка у нашего колодца. Немец, видимо, за-интересовался, куда ведет тропка, увидал колодец и ре¬шил напиться.
Тут-то его и убили, благо колодец находился в таком месте, что увидеть эту сцену можно было только из окон нашего дома. Оружия при немце, кроме тесака, не было.
Чтобы отвести беду, дедушка и бабушка закопали немца где-то в кустах, сняв с него предварительно об-мундирование и забрав тесак и компас. Спустя какое-то время после довольно быстрого отъезда велосипедистов бабушка сшила мне галифе из перекрашенного в чер¬ный цвет обмундирования, и у меня оказался блестящий компас с крышкой, откидывающейся при нажатии кнопки. В крышку можно было смотреться, как в зеркало, стрелка не стояла на месте, и вся детвора люто мне завидовала.
Тесак в ножнах тоже стал моей собственностью. Но играть с ним мне разрешалось крайне редко, и только в избе. Много позднее его извлекли на свет божий, и мать, а потом и я, стали щепать им лучину для растопки печи и освещения избы по вечерам.
Обстоятельства убийства немца и его похорон стали мне известны после войны, но меня до сих пор поражает безрассудство родных, которые мало того, что тайком похоронили немца, но и раздели его и принесли улики до-мой. Конечно, сейчас невозможно поставить себя на их место, чтобы до конца понять мотивы их поступка. Неу¬жели пресловутая крестьянская хозяйственность, кото¬рую не всегда отличишь от жадности, оказалась на этот раз сильнее здравого смысла, инстинкта самосохране¬ния, наконец?
Наверно, после того как вещи немца перестали быть уликой, произошел мой первый и последний полувоору-женный конфликт с вражеской армией. Я как с писаной торбой повсюду носился с компасом и всем его показы¬вал. Как-то прямо на середине улицы мы тайком разгля¬дывали его с моим ближайшим другом Лелькой. Стрел¬ка дергалась и крутилась, а никелированная крышка добросовестно отражала наши высунутые языки. Вдруг на нас упала густая тень. Подняв головы, мы увидели на¬клонившегося над нами немца. Протянув руку, он тре¬бовал компас. Я спрятал сокровище за спину. Немец разжал мои пальцы, забрал компас, а на раскрытую ладонь положил тусклую белую монету с дыркой посе- редине .
Я ревел во весь голос. Немец пошел, а я, привыкший к безусловным уступкам со стороны взрослых, бросил в него монету и начал плеваться. Немец медленно положил руку на пистолет и стал расстегивать кобуру. Для меня это ровно ничего не значило. Я продолжал плеваться и вы¬крикивать нехорошие слова, а попросту говоря, материть его изо всех своих сил. Немец засмеялся, поднял монету, погрозил пальцем и ушел.

 Отправлено: 03.04.11 21:52. Заголовок: Маша, спасибо! Про..

Маша, спасибо!

Прости, если я это пропустила - а книга в каком году была издана? Ты её купила где-то?

 Отправлено: 03.04.11 22:40. Заголовок: Купила в книжном не ..

Купила в книжном не давно. Вообще это целая серия книг о войне, кот.писали очевидцы тех событий. Серия вышла в 2005г. А эта книга тоже из серии этой и появилась в 2010г.

 Отправлено: 03.04.11 23:19. Заголовок: О том, как скобари «..

О том, как скобари «ломаются»
Наступил Яблочный Спас, праздник, который широко отмечался и отмечается русскими крестьянами как празд¬ник урожая. Поспели яблоки, груши, слив на деревьях было больше, чем листьев. Именно в этот день крестья¬нин видел результаты своего, почитай, годового труда.
И до Великой Октябрьской революции и после, не¬смотря на воинствующий атеизм, в наших местах, да, на¬верное, по всей Руси, отмечались кое-какие религиозные праздники. Не думаю, что это было следствием глубокой религиозности, ее мне наблюдать не приходилось ни в детстве, ни позднее. Скорее всего праздники знаменова¬ли собой начало или конец сезонных деревенских работ, а потому и отмечались.
Искони было заведено в нашей местности, что каж¬дый религиозный праздник был вроде как бы закреплен за определенной деревней. Наверно, местный священник курировал, выражаясь по-современному, проведение этих мероприятий. В Алтуне весь приход Вехнянской церк¬ви праздновал Спас. В Троицу все шли гулять, скажем, в Батково.
Ну и так далее. Так как деревень было много меньше праздников, то на каждую деревню приходился не один праздник в году.
На моей памяти несколько таких гуляний. Справедли¬вости ради должен сказать, что ни на одном из них я ни разу не видел священника. А вот в церковь на богослу¬жение по случаю престольных праздников бабушка меня водила неоднократно.
Гуляние обычно проходило с большим размахом. И во время оккупации тоже. Собиралось очень много народу. Основная масса гуляющих образовывала боль¬шой круг. По кругу, настолько большому, насколько по-зволяло место, рядами по шесть-восемь человек, в за¬тылок друг другу выступали отдыхающие. Это была, по сути, замкнутая колонна. Шли семьями под руки, пели песни, горланили частушки. На круг порой приходилось по нескольку гармошек. Каждая играла свое, а идущие сзади надрывались, силясь перекричать остальных. Во¬круг торговали плодами нового урожая, самогонкой, пивом, огурцами, всякой едой — кто во что горазд. Всю¬ду сновала детвора, кучковались подростки, девчонки интересничали в обновках.
Когда веселье достигало апогея, назревала драка, а то и несколько. Это было неизбежно и, видимо, составляло определенную изюминку в духовной жизни деревни, рус¬ской вообще и псковской в частности. У скобарей драке предшествовало «ломание».
В круг входила толпа молодцев с колами в руках и с гармонистом посередине. Как правило, это были одно¬сельчане или жители ближайших деревень, объединен¬ные родственными, трудовыми или дружественными связями.
Вот гордая частушка-заявление о монолитности такого объединения:
Дубово, Луханово, Литово — городец!..
Три названные деревни, конечно, не город, но и не де¬ревни, а скорее маленький городок, не то, что вы, осталь¬ные — деревенские неумытые. Видимо, таковой была по¬таенная суть заявления.
Отчаянные молодцы откровенно хотят обидеть воз¬можных оппонентов. Помню замечательную концовку одной из таких задирок:
Вы откуда, синепупые, мы вас не узнаем?
Проза категорически не котировалась для столь вы¬соких полетов души. Она появлялась позже, в процессе усердного мордобития. А вот пример устрашения:
Атаманы, бейте рамы, А я дверь буду ломать! Нам милиция знакома, А тюрьма — родная мать!
Или:
В мяня пузо, как в арбуза, Голова, как в ежика! Не пойду я на гулянку Без большого ножика!
Круг умолкал и, замедлив движение, с интересом на¬блюдал за развитием событий. В середину, с дрекольем же, влетала вторая группа нетрезвых молодцев — вы¬зов был принят. Они шли навстречу заводилам и, выслу¬шав очередную частушку, пели свою, возможно, более оскорбительную, и проходили мимо. Страсти накалялись. При очередном приближении солист, прокричав частуш¬ку, брался за плечи соседей и высоко подпрыгивал. После чего его дружки ударяли палками по земле. То же про¬делывали и оппоненты.
Если учесть манеру пения частушек, которая предпи¬сывает заканчивать ее выкриком-визгом, хотя бы солист обладал басом-октавой, то «ломание» доводило до ис¬ступления как участников, так и зрителей.
Наконец, самый слабонервный не выдерживал и уда¬рял колом не по земле. Начиналась неистовая драка, в которой, бывало, как говаривал отец, участвовали все присутствующие, включая и нежный пол всех возрастов. Последние, как правило, занимались вопросами боепита¬ния: доставкой к «горячей точке» камней, палок и прочих необходимых для «дискуссии» предметов. А во времена молодости моих родителей редко когда обходилось без поножовщины.
Я описал гуляние в мирное время, каким видел его школьником, приехавшим в родные края на каникулы в 1952 году.
«Их бин большевик»
Ну, а тогда, в 1941-м, все проходило чинно и благород¬но. Да и о каком буйном веселье можно было говорить. Из окрестных деревень, как водится, пришли крестьяне, играла гармошка. Люди постарше посидели под дубами около разосланных на земле платов, на которых была расставлена выпивка и закуска, посудачили, угостились и тихо разошлись.
Мы с дедушкой разоделись по случаю Спаса. Бабуш¬ка достала выходные косоворотки — белые, с вышиты¬ми красным шелком узорами по короткому стоячему воротнику и планке, опускающейся почти до пояса. Де¬душка вытащил из горбатого сундука, обитого жестя¬ным орнаментом, два витых шелковых пояска с кистями. Себе — черный, а мне — голубой. Мой наряд дополня¬ла обновка — черные галифе из крашеного немецкого сукна (того самого), алая бархатная испанка с кисточкой, болтание которой в процессе ношения я с удовлетворени-ем наблюдал, и желтые сандалии с прекрасным широким рантом. Роль голенищ, либо краг, вроде бы обязательных для галифе, выполняли цветные носки. По всем деревен¬ским эстетическим нормам одет я был щегольски, как бы являя собой живое свидетельство верности отцовского обещания, данного при моем рождении, одевать меня в бархаты и шелка.
Дед расчесал кудрявую бороду и голову кривым чере¬паховым гребнем, привел в порядок мои длинные, почти белые волосы, и мы пошли «ломаться» в село, под сень дубовой аллеи. Дед, конечно, пристроился к подходящей для себя компании, где по стаканам разливали «вяселье», а я начал носиться со сверстниками между деревьями ики- даться желудями.
Мы побежали к озеру мимо деревянного двухэтаж¬ного дома, который занимали немцы. При виде меня они повалились со смеху. Их, должно быть, больше всего поразило наличие на малом ребенке таких коммунисти¬ческих атрибутов, как «испанка» — непременная деталь одежды республиканца во время гражданской войны в Испании и большевистские галифе с обширными «бутыл¬ками» при очевидной бесвкусице всего прочего. Кстати, немецкие офицеры тоже носили галифе, но не с округлы¬ми «бутылками», как у нас, а с небольшими, сведенными книзу на угол.
Немцы хохотали, хлопали себя по ляжкам и кричали: «Балшевьик!»
Меня схватили в охапку и потащили в дом. В сопрово¬ждении толпы я побывал, наверно, в каждом помещении, где среди двухъярусных кроватей находились солдаты. Меня ставили на пол и снова принимались хохотать.
На улицу вместе с остальными вышел и фотограф. Он крутился перед толпой с «лейкой» и щелкал затво-ром. Со мной хотели сфотографироваться все. А домой я ушел с полным подолом подарков. Мне надавали кон¬фет, печенья, всякой сувенирной мелочи и две или три губные гармошки. А позже нам передали снимок, на ко¬тором я был запечатлен один во всей своей большевист¬ской красе. На обороте снимка — оранжевый штамп по-ходной фотографии.
Очень жаль, что фото не сохранилось. Но зато у меня есть снимок того времени, где на фоне замка сняты две мои тети. Карточка испорчена, видимо, от действия какого-то химиката, пролитого на нее в более позднее время. Но и на ней отчетливо виден оранжевый штамп.
Наверно, этот эпизод многих поразит нетрадиционно¬стью в описании гитлеровских солдат. Когда я, восьми с половиной лет от роду, приехал после оккупации на Урал, а это было почти за год до окончания войны, меня тогда поразила ненависть ко всем немцам, конечно, за исклю¬чением К. Маркса, Ф. Энгельса и других отцов нашей идеологии. «Убей немца!» — таков был приказ Родины, и это было все, что нужно было знать о немце во время войны.
Бедные немецкие дети — наши соотечественники! Сделать им гадость считалось мальчишеской доблестью. Долгое время я пытался увязать свой маленький жизнен¬ный опыт с такой вот суровой точкой зрения. Откуда мне было знать, что помимо логики жизни есть логика борь¬бы, борьбы не на жизнь, а на смерть, борьбы, в которой нет места неоднозначности?
Но я видел разных немцев, видел власовцев, видел че¬хов и словаков в фашистской форме, видел даже испан¬цев. И уже тогда понимал, что они разные. Были просто немцы и были эсэсовцы, немцы, как и мы, были добрые и злые, веселые и унылые, общительные и замкнутые. У них были мамы и папы, жены и невесты. Они любили де¬тей, как все взрослые на свете.
Нацистов среди немцев, расквартированных в нашем селе, возможно, не было вовсе. Что было им делать в тыловых частях? И потом, я очень хорошо помню, как па¬никовали сами солдаты, если в селе появлялись эсэсовцы, чаще всего карательные отряды.
Чтобы не участвовать в совместных построениях и при¬ветствиях, они под любыми предлогами пытались куда- нибудь исчезнуть. Порой отсиживались в наших домах, белом и красном, подглядывая из-за занавесок на исполь¬зуемую под плац поляну перед особняком.
- Эсэс, гестапо — плохо, — не таясь, говорили они русским.
Пожилые немцы, отцы, разлученные с семьями, осо¬бенно тянулись к детям. Мы ели их конфеты, играли в «домиках», построенных ими для нас из маскировочных сеток. И никто не мешал им этого делать. Они общались с нами, русскими, запросто на протяжении всей оккупа¬ции, зная, что мы считаем их врагами, что мужское на¬селение, кроме старых да малых, если не в армии, то в большинстве своем в партизанах.
Похоже, они, простые люди, находили это есте¬ственным.

 Отправлено: 15.03.16 15:13. Заголовок: Здравствуйте, Маша! ..

Здравствуйте, Маша! Рада ,что вы познакомили людей с рассказами людей, которые провели часть детства в оккупации. Книгу еще можно купить в центральных книжных магазинах или в интернете. В издательстве, может быть. Владимир Вычеров - это мой папа.