Война. Родина-мать звала... "Братья и сестры" - звали ее вожди. И они откликались... 17 ноября 1941 немцы стояли всего лишь в 60 километрах от центра Москвы - час езды на автомобиле. По замыслу германского генералитета Москву нужно было взять до зимы. И сделать из нее вторую Атлантиду. Затопить. Вот почему наши женщины - жены, матери, дочери и сестры наших солдат - день и ночь сооружали заграждения… Я не знаю, насколько была эффективна секретная директива Сталина, содержащая приказ диверсионным группам - уничтожать дома, в которых жили немцы. Но 17 ноября он ее подписал, а уже 21 ноября две группы вышли с заданием совершить поджоги в населенных пунктах Рузского района. С каким сердцем они на это шли и можно ли назвать это подвигом, история тоже умалчивает. Наверное, когда лес рубят, то щепки горят. Наверное, это обычный цинизм военного времени. И вот еще два человека - сестра и брат, Зоя и Шура. Оба ведут дневники. Брат пишет в своем: утром встал, поел, пошел гулять, подрался с тем-то. И такие записи - почти каждый день. Совершенно нормальный ребенок. А вот что в это же время пишет его сестра, тринадцатилетняя девочка: "Нет времени читать книги, но читать "Пионерку" я нахожу время. Сегодня в ней напечатано, что в Ростове открылся Дворец пионеров. Очень хороший. В самом лучшем здании. Там восемьдесят комнат - куда хочешь, туда и иди". И дальше - полностью и подробно изложенная статья про этот новый Дворец. И все это на полном серьезе, с неподдельным чувством важности и гордости за свою советскую страну!
Я тоже читала в детстве "Пионерскую правду" - и меня тоже увлекала серьезность момента (читаю газету!). Однако слава богу, что подобные истории про дворцы наводили на меня скуку - правда, я честно расстраивалась из-за этого, приписывая это своему негосударственному уму, своей неспособности получать наслаждение от чтения передовиц.
Чем она занята весь день? По собственной инициативе добросовестно наводит в доме порядок, добросовестно учит уроки, добросовестно ходит в библиотеку - читает правильные книги: классику (Гоголя и Тургенева). Исполнительная, и даже более того - указания взрослых для нее радость. Причем, заметьте, именно указания - она сама именно так и воспринимает даже слова бабушки! Хорошо учится - ведь советский школьник обязан учиться хорошо, это задание партии, а задания надо выполнять. Списывать не дает. И даже презрительно не ответила, когда девочка из класса спросила ее, как пишется какое-то слово: девочка несознательно относилась к домашнему заданию! девочка некачественно следовала заветам партии!
В 16 лет будет другой дневник - толстая тетрадь в клетку. Со стихами Маяковского, с цитатами из "Как закалялась сталь", с правильными словами про дружбу. Никаких тайн, никаких девичьих секретов - все дневники с чистой совестью даются маме на прочтение. И даже фразу про поцелуй никому не стыдно показать: "Умри, но не давай поцелуй без любви". ...На допросе она назвала себя Таней. Под этим именем ее и узнала страна. Откуда взялось это имя? В детстве у нее была книжка - сборник "Женщина в гражданской войне". Больше всего Зою потрясла история про Татьяну Соломаху - сельскую учительницу. С этим рассказом все тоже сложилось мистически. Брат сказал: не читай подряд, открой наугад. Зоя открыла - именно на этом очерке. Случайность?.. У этой Тани тоже был брат и она тоже любила читать книги, любимая книжка - "Овод", про итальянского революционера, отдавшего жизнь за счастье людей. Уверена, что все эти совпадения Зоя восприняла как зов судьбы - судьбы-близнеца. И вот что пишет об этом мать Зои:
“Тут было место, дойдя до которого Зоя на секунду остановилась и взглянула на меня: строки о том, как Таня прочла вслух "Овод". Поздно ночью Таня дочитала книгу и сказала брату: "А ты думаешь, я не знаю, зачем живу?.. Мне кажется, что я по каплям отдала бы всю свою кровь, только чтоб людям жилось лучше."". Похоже, именно эта фраза и стала для Зои направлением ее жизни, ее устремлением, ее единственной, а главное - глубоко желанной сутью: погибнуть в муках за счастье людей.
А что было с Таней дальше? А дальше ее схватили белые, пытали, били до крови, чтобы она выдала своих товарищей - но она не выдала. А потом Таню вывели во двор и поставили у стены. И Танины бывшие ученики, прибежавшие к тюрьме, смотрели на ее лицо - оно было спокойным: “в нем не было ни страха, ни мольбы о пощаде, ни даже боли от только что перенесенных истязаний. Широко открытые глаза внимательно оглядывали собравшуюся толпу. Вдруг она подняла руку и громко, отчетливо сказала: "Вы можете сколько угодно избивать меня, вы можете убить меня, но Советы не умерли - Советы живы. Они вернутся."”.
Чувствуете, как похожи эти слова Тани на последние слова Зои? Как будто сделаны по трафарету. Слова-близнецы. И всё поведение Тани и Зои - и даже вся их судьба до последнего смертного часа как будто слеплены друг с друга.
А потом Таню снова пытали: “Белые мстили ей за то, что она не кричала, не просила пощады, а смело смотрела в лицо палачам...”
На Зою этот рассказ произвел невероятное впечатление. Кажется, именно в тот день, будучи 14-летним подростком, она и стала Таней - примерив на себя эту страшную чужую судьбу с острым желанием ее повторить.
Далее уже в подготовленную почву упала "Как закалялась сталь". А закрепили мечту умереть под пытками за свою страну слова Чернышевского: ""Для торжества своих убеждений я нисколько не подорожу жизнью!"
...К 25 ноября 1941 года из 20 человек в диверсионных группах осталось только восемь. Пятеро идти в Петрищево отказались - решили, что задание невыполнимо. Да уж, могу себе представить реакцию Зои на такое заявление... Как это невыполнимо? Есть задание - значит, его надо выполнить. И, уж конечно, любой ценой. И трое пошли. Это были Крайнов, Клубков и, понятно, Космодемьянская.
Потом говорили, что Зою поймали на месте поджога сами жители деревни и сами же сдали ее немцам. Потом говорили, что на самом деле Зою выдал схваченный немцами Клубков. Что будто бы он выдал место встречи (после диверсии) с Крайновым и Космодемьянской. Но Крайнов на место встречи не пришел, а Зоя... а Зоя, конечно, пришла. Она ведь и не могла не прийти - она ведь всегда свято следовала указаниям, никаких отклонений от намеченных пунктов не могло и быть. Там ее и схватили... Ее жестоко пытали. Над ней издевались. Били три часа подряд - три часа избиений! Прижигали спичками лицо. Голой водили по морозу. Водили пилой по голой спине. Ей было всего лишь восемнадцать лет - совсем еще девочка, ребенок. Как она пережила все это, все эти ужасы не понарошку? Она никого не выдала. И ни разу не попросила о пощаде. Перед смертью она сказала: "Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов. Всех не перевешаете. Вам отомстят за меня!"
И вот ее совсем уже последние слова, обращенные к жителям деревни: "Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь..."
...Мертвая Зоя провисела в петле больше месяца. Пьяные немецкие солдаты кололи ее штыками… Зое отрезали одну грудь… В январе в Петрищево вошли советские войска. История про мужественную девушку потрясла всех. Страна со слезами на глазах читала очерк о Тане. Приехала комиссия и с ней десять женщин - матерей, потерявших на фронте своих дочерей. Никто из них в Тане (была проведена эксгумация) не признал свою дочь.
Шура, брат Зои, тоже читал этот очерк - и в мертвой девушке с фотографии сразу признал свою сестру. Он ничего не сказал матери… Однажды по радио передавали этот очерк. Мать Зои слушала - речь шла о некой Тане, мать вздыхала: кому-то сейчас плохо, кто-то потерял свою дочь. Шура попросил выключить радио…. Такова правда жизни.
И слава богу, что правда у жизни никогда не бывает одной… Матери, сестры, дочери... Кто-то из них уходил на фронт, а кто-то получал письма с фронта. И очень часто это были страшные письма-похоронки. И все-таки самыми страшными были не они - самыми леденящими душу были письма от еще живых дочерей, которые навсегда прощались с родными за несколько часов или даже минут до казни...
29 ноября 1941 г. после пыток была повешена Зоя Космодемьянская. В этот же день еще одна девушка - Вера Поршнева писала матери - за день до своей казни (как она думала):
"Завтра я умру, мама. Ты прожила 50 лет, а я лишь 24. Мне хочется жить. Ведь я так мало сделала! Хочется жить, чтобы громить ненавистных фашистов. Они издевались надо мной, но я ничего не сказала. Я знаю: за мою смерть отомстят мои друзья — партизаны. Они уничтожат захватчиков. Не плачь, мама. Я умираю, зная, что все отдавала победе. За народ умереть не страшно. Передай девушкам: пусть идут партизанить, смело громят оккупантов! Наша победа недалека!"
30 ноября смерть становится осязаемой - "завтра" больше нет. Она успеет написать еще одно письмо - но боже мой, как же оно отличается от первого...
"Милая мамочка! Пишу это письмо перед смертью. Ты его получишь, а меня уж не будет на свете. Ты, мама, обо мне не плачь и не убивайся. Я смерти не боюсь... Мамочка, ты у меня одна остаешься, не знаю, как ты будешь жить. Я думаю, что Зоя тебя не бросит. Ладно, моя милая, доживай как-нибудь свой век. Мама, я все же тебе немного завидую: ты хоть живешь пятый десяток, а мне пришлось прожить 24 года, а как бы хотелось пожить и посмотреть, какая будет дальше жизнь. Ладно, отбрасываю мечты... Писать кончаю, не могу больше писать: руки трясутся и голова не соображает ничего — я уже вторые сутки не кушаю, с голодным желудком умирать легче. Знаешь, мама, обидно умирать. Ну ладно, прощай, моя милая старушка. Как хотелось бы посмотреть на вас, на тебя, на Зою, милого Женечку, если сохраните его, расскажите ему, какая у него была тетя. Ну все. Целую вас всех и тебя, мою мамочку.
Твоя дочь Вера". 19 марта 1942 года была повешена Евгения Родионовна Багречева - сельская учительница.
"Прощайте, мои дорогие — мамочка, Элеонорка. В ожидании повешения решила написать вам и послать последнее прости. Не плачь, мама, и не ругай меня, иначе поступить я не могла. Береги себя для Эли, которой ты как можно больше времени должна быть и бабушкой и матерью. Воспитай ее хорошим, содержательным человеком, любящим свою страну и свой народ. Целую вас крепко, передайте привет всем родным, знакомым и ученикам,— всем тем, которые сумеют пережить это черное время. Женя".
6 января 1943 года была казнена 20-летняя Нина Попцова.
" Прощай, мамочка! Я погибаю... Не плачь обо мне. Я погибаю одна, но за меня погибнет много [врагов]. Мама! Придет наша родная Красная Армия, передай ей, что я погибла за Родину. Пусть отомстят за меня и за наши мучения. Мама, милая! Еще раз прощай... ведь больше мы с тобой не увидимся. Я погибаю...
А как хочется жить! Ведь я молодая, мне всего 20 лет, а смерть глядит в глаза... Как мне хотелось работать, служить для Родины!...
Но эти варвары, убийцы... Они отнимают у нас нашу молодую жизнь. Я сейчас нахожусь в смертной камере, жду с минуты на минуту смерти. Они кричат нам: «Выходите», идут к нашей камере, это... Ой, мама! Прощай! Целую всю семью последний раз, с последним приветом и поцелуем... Нина Попцова". Но их еще ждали домой. Дети партизанок, снайперш, медсестер, диверсанток... Они ждали своих мам, ушедших отдавать свою жизнь за родину и коммунизм, с юности готовых повторить кровавый подвиг героев гражданской войны, некогда убивавших своих братьев за светлые идеи пролетарских вождей - доверчивые души, искренне верившие в чистоту помыслов тех, кто пересекал границу в закрытом германском вагоне, заключал Брестский мир, создавал ГУЛАГ и убивал своих жен и друзей... Чистые светлые души, они верили словам тех, кто давно уже предавал их на каждом шагу - кто жрал в три горла за кремлевской стеной, в пролетарско-писательских и прочих особняках, когда они умирали от голода, чьи жены и любовницы мотались в Париж за новыми шляпками, когда они не знали, какой еще драной кофтой согреть своего младенца, чьими пламенными речами и правильными книжками они заслушивались и зачитывались, даже не подозревая, за каким развратом и пьянством творилась эта благородная идеология...
Их последние прощальные письма придут не скоро. Многие записки были зашиты в одежду, многие спрятаны на месте предсмертных мук. Вот письмо 15-летней белорусской девочки Кати Сусаниной, она была рабой немецкого помещика:
"Март, 12, Лиозно, 1943 год. Дорогой, добрый папенька!
Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери. Несколько слов о матери. Когда вернешься, маму не ищи. Ее расстреляли немцы. Когда допытывались о тебе, офицер бил ее плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала: «Вы не запугаете меня битьем. Я уверена, что муж вернется назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон». И офицер выстрелил маме в рот...
Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь — у меня отбили легкие. А помнишь, папа, два года тому назад, когда мне исполнилось 13 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказал: «Расти, доченька, на радость большой!» Играл патефон, подруги поздравляли меня с днем рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню... А теперь, папа, как взгляну на себя в зеркало — платье рваное, в лоскутках, номер на шее, как у преступницы, сама худая, как скелет,— и соленые слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет. Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают. <...>
Два раза я убегала от хозяев, но меня находил ихний дворник. Тогда сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал.
Сегодня я узнала новость: Юзефа сказала, что господа уезжают в Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины. Теперь они берут и меня с собою. Нет, я не поеду в эту трижды всеми проклятую Германию! Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую немецкую землю. Только смерть спасет меня от жестокого битья.
Не хочу больше мучиться рабыней у проклятых, жестоких немцев, не давших мне жить!... Завещаю, папа: отомсти за маму и за меня. Прощай, добрый папенька, ухожу умирать.
Твоя дочь Катя Сусанина... Мое сердце верит: письмо дойдет".
Это письмо будет найдено в 1944 году в кирпичной кладке печи в одном из домов. В свой день рожденья - ей исполнилось 15 лет - она покончила самоубийством. Ребенок не выдержал издевательств и пыток. На обратной стороне конверта надпись: "Дорогие дяденька или тетенька, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю вас, опустите сразу в почтовый ящик. Мой труп уже будет висеть на веревке».
Ржевская Ольга Дмитриевна, 20 лет. Погибла 27 февраля 1943 года. Ее убили дважды. Сначала немецкий офицер вышиб табурет - девушка закачалась в петле. Но ее вынули, откачали. А через несколько дней расстреляли. Вот ее последнее письмо:
" Кто найдет, сообщите родным.
Мама, этот адрес я еще писала в Спас-Деменске и носила косыночку, а оказывается, она принадлежит для письма Вам. Прощайте, все родные.
Здравствуй, милая мама. Привет от дочки Ольги. <...> Милая мама, прошу я тебя только одно: обо мне не беспокойся, береги свое здоровье. Меня ты не вернешь, а здоровье потеряешь. Ведь ты одна, надеяться не на кого. Возможно, когда и дождешься Дуси. Возможно, она счастливее меня, а мне, мама, наверное, суждено погибнуть в Рославле, хотя и я в Спас-Деменске думала умереть...
Мама, еще раз прошу: обо мне не беспокойся — своей судьбы не избежишь. А мне, наверное, суждено так. <...>
Мама, а вдруг бы переменилась обстановка и я бы вернулась к тебе, как бы мы были счастливы. Но нет, мама, в жизни чудес не бывает. Одно прошу, не беспокойся, береги свое здоровье и не жалей ничего..."
*** Их продолжали ждать. Ждать - и благословлять на жертвы все новых и новых детей... В феврале 1942 года уже в других боях за Севастополь погибнет молодая девушка - одесситка Нина Онилова, которая верила, что ее дорогая советская родина, пославшая ее на войну мирать, сама и в первую очередь готова умереть за нее, простую девушку Нину.
Обычная девушка, одесситка Нина Онилова, после школы работала на трикотажной фабрике, в свободное от работы время юная осоавиахимовка готовила себя в пулеметчицы. Любимый фильм – «Чапаев», любимая роль – Анка в исполнении актрисы В. Мясниковой. Обычная советская девушка – та самая целевая аудитория советской пропаганды. В 20 лет она пошла на фронт. Пулеметчицей. За боевые заслуги была награждена орденом Красного Знамени. Она очень радовалась, когда попала в чапаевскую дивизию…
Из письма Нины Ониловой:
«Настоящей Анке-пулеметчице из Чапаевской дивизии, которую я видела в кинокартине «Чапаев». Я незнакома вам, товарищ, и вы меня извините за это письмо. Но с самого начала войны я хотела написать вам и познакомиться. Я знаю, что вы не та Анка, не настоящая чапаевская пулеметчица. Но вы играли как настоящая, и я вам всегда завидовала. Я мечтала стать пулеметчицей и так же храбро сражаться. Когда случилась война, я была уже готова, сдала на «отлично» пулеметное дело. Я попала — какое это было счастье для меня! — в Чапаевскую дивизию, ту самую, настоящую. Я со своим пулеметом защищала Одессу, а теперь защищаю Севастополь. С виду я, конечно, очень слабая, маленькая, худая. Но я вам скажу правду: у меня ни разу не дрогнула рука. Первое время я еще боялась. А потом все прошло... Когда защищаешь дорогую, родную землю и свою семью (у меня нет родной семьи, и поэтому весь народ — моя семья), тогда делаешься очень храброй и не понимаешь, что такое трусость. Я Вам хочу подробно написать о своей жизни и о том, как вместе с чапаевцами борюсь против фашистских...»
Нина Онилова не успела закончить письмо – начался бой за Севастополь. От смертельного ранения она скончалась.
Про одесситку Нину Онилову, избравшую для себя жизнь легандарной Анки образцом для подражания и честно погибшую за самую честную и справедливую страну мира, на этой тусовке никто не вспомнит. Не формат. http://maslovka.org/modules.php?name=Media&aid=69&act=read
Александр Хамадан ( участник антифашистского подполья в окупированном Севастополе, погиб 29 мая 1943 года)
“Чапаевская Анка”
Мы добрались до нее далеко за полдень. Собственно, не до нее, а до места расположения полка. Потом пробирались то ползком, то перебежками, в лощинах шли в рост, в кустарниках — согнувшись, на открытом месте — ползком. Трудно было сразу узнать эту одесскую хохотушку с черным от земли и гари лицом. Она повернулась и удивленно вскрикнула: — Так вы опять к нам? Мы стали вспоминать о лесных посадках, окаймлявших Одессу, об огромных красных помидорах, об арбузах, о лощинах, до краев наполненных трупами гитлеровцев. — А помните, перед нами был холмик, составленный из арбузов? И вы сказали, что это похоже на холм из человеческих голов. Мы тогда над вами смеялись. А сказать правду, потом, по ночам, как только гляну на холм — а там одни головы, и все без глаз. Ой, как страшно было! Нина говорила и снегом оттирала лицо, руки — мылась. Ей, девушке, наверно, неприятно, что мы видим на ее лице и руках копоть и грязь. Потом она едва слышно сказала: — А меня представили к ордену Красного Знамени. Скоро уж получу. Но я думала, что мне дадут Красную Звезду. Мне всегда нравилась Красная Звезда. Полное неисполнение желаний. Потом она рассказала о своей жизни после ранения в Одессе, о тоске в госпитале по боевым друзьям, о том, как она искала свою часть. — Мне дороже всех наград — любовь и уважение чапаевцев. Все так и зовут меня Анкой-пулеметчицей. Как в семье живу, хотя и не знаю, как в семье живут: ведь я всегда была круглая сирота. В карих глазах Ониловой неподдельная детская наивность. — А что, если написать письмо той Анке-пулеметчице, что в “Чапаеве” была? И написать ей, что вот по ее дороге пошла девушка и тоже пулеметчица у чапаевцев? Мы дружески попрощались: Нина заторопилась к себе. Она уходила легкой, быстрой походкой. Маленькая одесская комсомолка, истребившая огнем своего пулемета более пятисот фашистов. О ней следует рассказать подробно. Это девушка героической биографии. 1 Август в Одессе жаркий, знойный. Дома и улицы плывут в душном мареве. Худенькая невысокая девушка в легком платьице, раскрасневшаяся, взволнованная, переступила порог райвоенкомата. — Вот и еще одна пришла, — ворчливо сказал военком. — Девушки, хорошие, войдите в мое положение. Мне не нужны медсестры. Командиры, бойцы, пулеметчики, артиллеристы, саперы — вот кто нужен... Девушки стояли перед военкомом молчаливые, с влажными от обиды глазами. Военкому было жалко их. Он отстегнул крючки гимнастерки, вытер мокрую шею платком, вздохнул. Но война есть война; нельзя, чтобы в армии медсестер было больше, чем бойцов и командиров. Он взглянул на худенькую девушку, переступившую порог. Узнал ее. Фангоа-щица с трикотажной фабрики. Военорг комсомола. Тихая, но упорная Будет целый день стоять у окна и молчать. Военком опять вздохнул... — Вот если бы кто-нибудь из вас был пулеметчиком. В это время фанговщица Нина Онилова подошла к нему вплотную и дрожащим голосом сказала: — Так я же пулеметчица, всю программу прошла, вот значки справка... Опешивший военком махнул рукой и, обращаясь к остальным девушкам, строго сказал: — Ну, а вы, товарищи, возвращайтесь на производство. Это тоже фронтовое дело. Так Нина Онилова добилась своего. Страстная мечта ее стала явью. Перед нею .возник образ чапаевской Анки-пулеметчицы, бесстрашной русской женщины. Нина замерла на тротуаре. Она хотела продлить это видение, это напутствие в боевую жизнь. И опять, как тогда, в кино, проносилось широкое, раздольное поле высокой ржи, черные ряды офицеров-каппелевцев, психическая атака. Возникло лицо Анки, ее пылающие глаза в стиснутые губы. Бьется в ее руках пулемет, как подкошенные валятся каппелевцы... Нина Онилова побежала. Теплый ветерок обдувает возбужденное лицо, глухим звоном отдаются в ушах быстрые удары горячего сердца. — Буду драться, как Анка, клянусь, — шепчет она на бегу. Онилова ушла на фронт в тот же день. Забежала на фабрику, торопливо простилась с друзьями. У Нины нет родной семьи — круглая сирота. Но друзей было много. Провожали сердечно, ласково: — Ты, Нина, не подкачай там. Тебя одну только взяли, — говорили комсомолки. — Будь бесстрашной, дочка, — сказала старая работница, поцеловала Нину в губы и по-стариковски перекрестила ее. Быстро промелькнули первые фронтовые дни. Люди быстро привыкают к грохоту и лязгу стали, к каскадам огня, дыма и земли. Привыкла и Нина Онилова. Сноровистая, аккуратная, смелая, она пришлась по душе бойцам и командирам. Ее сразу прозвали “нашей Анкой”. Юноша в гимнастерке, шароварах и сапогах с коротко, по-мальчишески, остриженными волосами не был похож на комсомолку Нину. Только голос, мягкий и мелодичный, выдавал ее да неизменная улыбка, обнажавшая маленькие белые зубы. ...Косые струи дождя хлестали землю. Она сделалась липкой, вязкой. Нина набросила плащ-палатку на себя и своего “максимчика”, припала к нему, устремив взгляд в непроглядную южную ночь. Далеко позади родная Одесса. Враг рвется к ней. Подло, по-бандитски швыряет снаряд за снарядом на улицы города фашистская артиллерия. Нина слышит гулкие разрывы снарядов. Оглядываясь на Одессу, она видит всплески пламени, длинные языки огня, тянущиеся к небу. Тяжело становится на душе в такую черную ночь. Нина стискивает зубы, ее маленькие ладони крепче сжимают рукоятки пулемета. — Ох, не будет тебе пощады, фашистская сволочь, клянусь, не будет! — цедит сквозь зубы пулеметчица. И вдруг тишину на кусочке земли, где лежит Онилова со своим пулеметом, взрывают удары тяжелых вражеских минометов. “Значит, скоро пойдут в атаку”, — думает Онилова. И чувствует, как тяжелеет кровь и как удары сердца делаются глухими. Так приходит ярость. Нет больше Нины Ониловой, фанговщицы с одесской трикотажной фабрики “Друзья детей”. Здесь, припав к пулемету, лежит гневная патриотка, боец Красной Дрмии, готовая к смертельному бою с ненавистным заклятым врагом. Огонь минометов перекатывался дальше, вглубь расположения наших войск. — Сейчас пойдут, — чуть слышно шепчет Нина. Впереди застрекотали автоматы, уже слышны крики атакующих. — Ну, давай, начинай! — нетерпеливо кричит Ониловой один из бойцов ее пулеметного расчета. Но она не отвечает бойцу и не стреляет. Чужие головы все ближе. Кто-то оттуда, из темноты, выкрикивает пьяным голосом грубые ругательства на ломаном русском языке. Очереди автоматов стучат громко, точно стреляют над ухом. Только когда глаз выхватил из темноты силуэты идущих в атаку врагов, комсомолка Нина Онилова внезапным и сильным огнем начала свой первый бой. Очередь за очередью — то длинные, то короткие, то ниже, то выше. Огненные струи яростно хлещут вопящих, падающих и еще бегущих по инерции врагов. Бойцы расчета с трудом поспевают за пулеметчицей. Утихают автоматы, больше не слышно чужих голосов. Только “максимчик” все так же гневно и яростно вышивает на черном бархате ночи узорную огненную строчку. Утром Нина увидела свою работу: десятка четыре фашистских солдат и офицеров валялось в лощине. — Только начало, — сказала она вслух. Этот ночной бой был строгим экзаменом для юной пулеметчицы. Она с честью выдержала боевое испытание. Теперь надо сказать правду. Пулеметчицу Нину Онилову хорошо, ласково приняли в батальоне. Но многие до этого ночного боя не верили, что женщина может быть стойким и суровым воином. Теперь, после ночного боя, когда Нина проявила стойкость и бесстрашие закаленного бойца, подлинная боевая слава осенила юную пулеметчицу. Нина приобрела доверие бойцов и командиров. Случилось так, что батальон, в котором сражалась Нина, включили в состав легендарной Чапаевской дивизии. Так пылкая девичья мечта претворилась в жизнь. Дни и ночи продолжались тяжелые, упорные бои. Новой бессмертной славой покрыла себя Чапаевская дивизия. И среди чапаевцев, плечом к плечу с ними, с беззаветной храбростью сражалась новая “Анка-пулеметчица” — комсомолка Нина Онилова. Артиллерийский, минометный огонь, казалось, никогда не кончится. Дрожала и гудела земля, и знойный воздух был горьким от порохового дыма. Нина сказала бойцам своего расчета: — Даже земля плачет. Ну, уж попомнят фашисты нашу землю, крепко попомнят! Лежавший рядом с Ониловой боец Забродин вдруг попросил: — А ты спой хорошую песню, веселей будет. И Нина запела: Письмо в Москву, в любимую столицу, Я Другу сердца нежно написал... Она вдруг забыла слова этой песни, но не хотела оборвать ее, чтобы не обидеть бойца. Родились новые слова, непроизвольно выпеваемые самой душой: Хранить страну, семью свою родную Я кровью сердца милой обещал... А мины ложились все ближе, противно лопаясь. Неподалеку был ранен лейтенант. Нина быстро перетащила его в кусты и перевязала. Лейтенант умирал. Он пожал ей руку. Потом отстегнул кобуру и передал пистолет. — Храни, Анка, не забывай, — чуть слышно прошептал он. Нина погладила его по голове и вдруг, склонившись, поцеловала в губы. Лейтенант приоткрыл глаза. Его угасающий взгляд долго покоился на лице Ониловой. Ползком, с глазами, полными слез, вернулась она к своему пулемету. В это время справа, со стороны леса, показались фашистские головорезы. — Анка, стегни их... И Анка стегнула. Из глаз ее все еще бежали слезы. Опять, как в ту памятную ночь, “максимчик” без устали хлестал метким убийственным огнем. Поредели фашистские ряды, атака захлебнулась, выдохлась. Шесть раз подряд ходили немцы и румыны в атаку на пулеметное гнездо Нины Ониловой. Нина смотрела на них и думала о первом мужчине, которого поцеловала и который умирал неподалеку от нее, в кустах. Фашистов было теперь заметно меньше. Выйдя на скат холма, они начали стрелять из винтовок и автоматов. Кто-то около Нины глухо вскрикнул и скатился с холма. Она не оглянулась. Сквозь слезы, застилавшие глаза, она примеривала расстояние, отделявшее ее от фашистов: 70, 60, 50, 40 метров. Нина горестно охнула и стала поливать из пулемета на одном уровне по пояс атакующим. Она смотрела, как тычутся они в землю, точно подрезанные острой косой. Оставшиеся в живых побежали, поползли обратно в лощину. Пулеметчица облегченно вздохнула. Она услышала воющий звук мины и подняла голову. Что-то тяжелое ударилось о землю. Хотела подняться, но почувствовала слабость. Забродин крикнул: — Анка, жива? — Вполне, — сказала она. Но кровь бежала по ее лицу: один осколок попал в голову, другой задел ухо. Ее отправили в госпиталь. Вывезли из Одессы. Любовно лечили. Вскоре она поправилась. Искала свою дивизию, свой полк. Найти было трудно. Но характер и упорство “Анки-пулеметчицы” навели ее на правильный путь. * * * Знаменитые севастопольские подступы. После затишья прозрачный воздух опять наполнился артиллерийским громом. С металлическим шелестом летят над головами снаряды, черными кудряшками вспыхивают над землей частые разрывы. В высоком небе наши стальные птицы широкими кругами снижаются над немецкими позициями. Вздрагивает земля, уходит из-под ног. Тяжелые бомбы кромсают вражеские траншеи и дзоты. Встают чапаевцы и устремляются вперед. Девушка в матросской тельняшке, припав к пулемету, хлещет яростным огнем, забивая врагов в землю, не давая им поднять головы. Она поддерживает огнем пулемета стремительную атаку чапаевцев. Когда пехотинцы продвигаются дальше, девушка быстро и решительно командует бойцам своего расчета: “На новую огневую позицию!” И первой бежит вперед. Атака завершилась удачей. Заняты новые сопки, важная высота. К Нине Ониловой приезжают командиры. Они тепло жмут ей руки и благодарят маленькую веселую пулеметчицу за службу, за воинскую доблесть. В стороне, на правом фланге, еще идет горячая схватка. Боевые соседи чапаевцев выравнивают линию, подтягиваются. Оттуда доносятся частые, дробные пулеметные очереди. Нина слушает, чуть склонив голову набок. — Хорошо работают наши пулеметчики. Очень хорошо, — говорит она. Вечерние сумерки покрывают землю, прячутся вершины гор и высот. Привозят горячий ужин... В распахнутой шинели, во флотской тельняшке с синими переливами, улыбающаяся, стоит перед нами прославленная пулеметчица севастопольской обороны. Веселая, задорная, она запевает на мотив “Раскинулось море широко” боевую песню приморцев: Солдатские песни Суворов любил, Бойцы помнят песни Чапая. Споем же, друзья, пусть в боях прозвенит Победная песня родная. Могуче гремит над севастопольскими холмами подхваченный боевыми друзьями Ониловой припев: Споем же, друзья, пусть в боях прозвенит Победная песня родная. Мы ехали сперва вдоль Черной речки, справа от себя имея в виду Инкерманский монастырь. Потом пересекли речку в нескольких местах, где она, извиваясь, преграждала нам путь. Долиной пробирались к широкой каменистой горе. Вершина горы напоминала раскрытую львиную пасть, зияющую, страшную. Выбитые в горном камне ступени ведут в эту пасть. Там поместился КП чапаевцев. Нас встретил полковник — хмурый, опечаленный. Вниз, в долину, пошли вместе. Он долго молчал. И, только подойдя к машине, тихим, дрожащим голосом сказал: — Вчера была смертельно ранена наша Анка — Нина Онилова. Губы его дрожали: так мог говорить отец о своей дочери. — Звонил сейчас в медсанбат. Ответили, что надежды нет. Шофера не надо было торопить. Услышав о смертельном ранении Ониловой, он вел машину на максимальной скорости, на пределе. Стремительно несся мимо прыгающих в стороны регулировщиков, отчаянно проскальзывал между грузовиками. Через несколько минут автомобиль свернул с шоссе и покатил вниз, в инкерманские штольни. У входа в гигантскую горную пещеру стояла группа военных врачей, профессора. Начсандив грустно повел плечами. Мы поняли его без слов. Он проводил нас. Она лежала в каменной пещере с высоким потолком. Мягкий свет излучала электрическая лампа, окутанная марлей. В ногах сидела медсестра. Глаза Нины Ониловой были закрыты. Лицо бело, как простыня. Она не двигалась, не стонала. Казалось, что она уже умерла. Но она была жива. Жизнь еще теплилась в ней, еще боролась со смертью. Нина Онилова угасала молча. Она открыла глаза, посмотрела на нас и не узнала. Перевела взгляд на свет лампочки и долго смотрела не мигая. Сестра рывком сняла с лампочки марлю. Яркий свет брызнул в глаза Нины. Но она не отвела взгляда. Казалось, она еще пристальнее стала всматриваться в этот свет, точно старалась запомнить его яркость. Я прикрыл лампочку марлей. Онилова опустила веки и тотчас же подняла их. Начсандив наклонился к ее уху и спросил: — Вы хотите сказать что-нибудь? Онилова снова посмотрела на лампочку. — Вам мешает свет? Она опустила веки, и голова ее чуть заметно качнулась в сторону. Мы поняли, что нет, не мешает. — Вам нужно что-нибудь? Она все еще смотрела на лампу. И только теперь мы заметили на столике возле лампы сверток. Сестра взяла его в руки. Онилова улыбнулась и прошептала что-то неслышно. Мы развернули сверток. В нем лежала книжка Л. Толстого “Севастопольские рассказы”, ученическая тетрадь, пачка писем, адресованных Нине Ониловой из различных городов, вырезки из фронтовых газет, в которых описывались ее подвиги. Мы развернули тетрадь. Первые страницы ее были исписаны рукой Ониловой. Торопливые, неразборчивые строчки. Полностью записан текст боевой песни приморцев: “Раскинулось море широко у крымских родных берегов”. На другой страничке было недописанное письмо: “Настоящей Анке-пулеметчице из Чапаевской дивизии, которую я видела в кинокартине “Чапаев”. ...Нина закрыла глаза. Мы вышли из палаты. В кабинете начсандива можно было спокойно рассмотреть записки Ониловой. Она, очевидно, внимательно прочла книгу Толстого о Севастополе: многие слова и строки были подчеркнуты карандашом, на полях книжки стояли восклицательные знаки, кое-где слова: “Правильно!” “Как это верно!” “И у меня было такое же чувство!” “Не надо думать о смерти, тогда очень легко бороться. Надо понять, зачем ты жертвуешь своей жизнью. Если для красоты подвига и славы — это очень плохо. Только тот подвиг красив, который совершается во имя народа и родины. Думай о том, что борешься за свою жизнь, за свою страну, — и тебе будет очень легко. Подвиг и слава сами придут к тебе”. Эти торопливые надписи соответствовали строкам Толстого о переживаниях героев первой обороны Севастополя в 1854 — 1855 годах. Тетрадь начиналась словами Л. Толстого: “Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах...” И здесь же, на той же странице, написано Ониловой: “Да! И кровь стала быстротекущей, и душа наполнена высоким волнением, а на лице яркая краска гордости и достоинства. Это наш, родной советский город — Севастополь. Без малого сто лет тому назад потряс он мир своей боевой доблестью, украсил себя величавой, немеркнущей славой. Слава русского народа — Севастополь! Храбрость русского народа — Севастополь! Севастополь — это характер советского человека, стиль его души. Советский Севастополь — это героическая и прекрасная поэма Великой Отечественной войны. Когда говоришь о нем, нехватает ни слов, ни воздуха для дыхания...” Дальше следовала другая выписка слов Толстого: “Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа... Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда... Корнилов, объезжая войска, говорил: “умрем, ребята, а не отдадим Севастополя”, и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: “умрем! ура!” — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский”. В конце тетради — недописанное письмо, адресованное героине кинофильма “Чапаев”: “Настоящей Анке-пулеметчице из Чапаевской дивизии, которую я видела в кинокартине “Чапаев”. Я незнакома вам, товарищ, и вы меня извините за это письмо. Но с самого начала войны я хотела написать вам. Я знаю, что вы не та Анка, не настоящая чапаевская пулеметчица. Но вы играли, как настоящая, и я вам всегда завидовала. Я мечтала стать пулеметчицей и так же храбро сражаться. Когда случилась война, я была уже готова, сдала на “отлично” пулеметное дело. Я попала — какое это было счастье для меня! — в Чапаевскую дивизию, ту самую, настоящую. Я со своим пулеметом защищала Одессу, а теперь защищаю Севастополь. С виду я, конечно, очень слабая, маленькая худая. Но я вам скажу правду: у меня ни разу не дрогнула рука. Первое время я еще боялась. А потом все прошло... (несколько неразборчивых слов). Когда защищаешь дорогую, родную землю и свою семью (у меня нет родной семьи, и поэтому весь народ — моя семья), тогда делаешься очень храброй и не понимаешь, что такое трусость. Я вам хочу подробно написать о своей жизни и о том, как вместе с чапаевцами борюсь против фашистских...” Письмо это осталось недописанным. Вбежал начсандив и сказал, что Онилову решили перевезти в другой госпиталь: там испытают еще одно средство спасения. За жизнь этой славной девушки шла упорная, ожесточенная борьба. Из батальонов, полков и дивизий звонили каждые пять-десять минут. Всех беспокоила, волновала судьба героической пулеметчицы. Ответы были неутешительные. Медсестра Лида, дежурившая у телефона, в отчаянии сказала: — Я не могу больше отвечать на эти звонки! Люди хотят услышать, что ей легче, а я должна огорчать их, говорить, что Нине все хуже и хуже... Поздно ночью крупнейший специалист, профессор, дрожащим голосом сказал: — Все средства испробованы. Больше ничем помочь нельзя. Она продержится еще несколько часов. Потом нам сообщили просьбу Нины Ониловой. Очнувшись от забытья, она сказала: — Я знаю, что умираю, и скажите всем, чтобы не утешали меня и не говорили неправду. * * * В госпитальной палате, склонившись над постелью Ониловой, стоял командующий. Голова его подергивалась, но на лице была ласковая отеческая улыбка. Он смотрел Ониловой прямо в глаза, и она отвечала ему таким же пристальным взглядом. Генерал тяжело опустился на стул, положил руку на лоб Ониловой, погладил ее волосы. Тень благодарной улыбки легла на ее губы. — Ну, дочка, повоевала ты славно, — сказал он чуть хрипловатым голосом. — Спасибо тебе от всей армии, от всего нашего народа. Ты хорошо, дочка, храбро сражалась... Голова боевого генерала склонилась к груди. Он быстрым движением руки достал платок и вытер стекла пенсне. На губах Ониловой теплилась улыбка. Она широко раскрыла глаза и молча, не мигая смотрела в лицо командующего. — Весь Севастополь знает тебя. Вся страна будет теперь знать тебя. Спасибо тебе, дочка, от Сталина. Генерал поцеловал ее в губы. Он снова положил руку на ее лоб. Нина закрыла глаза, ясная улыбка шевельнула ее губы и застыла навсегда. В палате, вдоль стен, стояли пришедшие проститься с “чапаевской Анкой” боевые командиры-приморцы. Они подходили к постели Ониловой и целовали ее, своего верного и бесстрашного боевого соратника... Биография C сайта www.warheroes.ru
Звание Героя Советского Союза присвоено 14 мая 1965 года (посмертно).
Онилова Нина Андреевна - командир пулемётного расчёта 54-го стрелкового полка 25-й Чапаевской стрелковой дивизии Приморской армии Крымского фронта, старший сержант.
Родилась 28 марта (10 апреля) 1921 года в селе Новониколаевка ныне Фрунзенского района Одесской области Украины в крестьянской семье. Украинка. Рано лишившись родителей, Нина воспитывалась в одесском детском доме. Окончила среднюю школу. Работала швеёй на Одесской трикотажной фабрике. Одновременно училась в аэроклубе.
В Красной Армии с августа 1941 года. С этого же времени на фронте.
В тяжелых оборонительных боях на подступах к Одессе комсомолка Нина Онилова со своим расчетом отражала многочисленные атаки, нанося большие потери врагу. В одном из боев Нина была тяжело ранена, но после излечения снова возвращается в свою дивизию. За бои под Одессой пулемётчица награждается орденом Красного Знамени.
В середине октября 1941 года Нина Онилова в составе 25-й Чапаевской дивизии защищает Севастополь. 27 февраля 1942 года старший сержант Онилова Н.А. с расчётом при обороне Севастополя в районе хутора Мекензия уничтожила 2 пулемётные точки врага. 1 марта 1942 года оставшись из расчёта одна в живых, продолжала отбивать атаки противника. В бою была тяжело ранена. Умерла в ночь на 8 марта 1942 года...
Похоронена на кладбище Коммунаров в Севастополе.
Звание Героя Советского Союза Ониловой Нине Андреевне присвоено посмертно Указом Президиума Верховного Совета СССР от 14 мая 1965 года.
Награждена орденами Ленина, Красного Знамени.
Имя Героини было присвоено Севастопольской швейной фабрике, пионерским дружинам ряда школ Одессы, улицам в Одессе и Севастополе.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 65
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума